Я утонул в отчаянии

Я утонул в отчаянии, оказался на дне глубже Марианской впадины*. Сколько времени там подыхал – не помню. Долго, невыносимо долго. Разбил мозги, выплакал все содержимое слезных желез.

Я встал, огляделся.

Камера четыре метра на два. Низкий потолок, три стены без окон и на месте четвертой – стальная решетка с прутьями как вагонная ось.

Я покарябал пальцем пол, твердый как дерево, вздохнул: «Подкоп невозможен». Прильнул к решетке и вгляделся в коридор, ища спасение снаружи. Сам спастись не мог.

Наивно и глупо рассчитывать на помощь извне, но что я мог поделать? Нельзя придумать более отчаянного положения. Я оказался в заточении в пустом подвале возвышавшегося над пустыней шара. И я не граф Монте-Кристо.

Когда бродил песками, отчаяние тоже посещало меня, но существовала иллюзия свободы. Я мог пойти туда, мог пойти сюда, мог лежать и на все плевать. Я мог передвигаться или не передвигаться. У меня был выбор. Хотя, в сущности, и там находился в западне, в клетке, большой, без стен и решеток, но клетке.

Да, безумный мир, в котором я оказался, клеткой и был. Но, странствуя по пескам и камням, я не страдал отсутствием привычного уклада. Меня окружали происшествия, приключения, видения и, надо признать, в любой момент имелась возможность встать и отойти. В песках существовала иллюзия выбора. В камере такой иллюзии нет, все однозначно: сиди на полу и подыхай от жажды, голода и тоски, успев перед смертью уяснить, что свобода – ничто, пшик, самообманка. Иллюзия выбора и не более. Чем больше сможешь вообразить вариантов, тем более свободным кажешься. В клетке иллюзиям нет места. Каким бы буйным воображение не было, оно обречено на созерцание тюремных стен. Собственно, моя предыдущая жизнь по большому счету являлась таковым созерцанием. Только там к казематным стенам были пришпилены веселые картинки окружающего мира. Здесь смысл существования обнажился в полной мере и надо что-то с этим делать. Покончить раз и навсегда?

Взорвать гранату? Вот она в кармане. Но, господи, как это пошло, самоубиваться в сыром подвале.

Хрустнул песок под чьими-то ногами, лязгнул замок, распахнулась дверь.

– Здесь не поминают имя Божье и самоубийство запрещено. Здесь страдают без слов, – тихо и зловеще прозвучали слова из ниоткуда. Голос показался баритоном, много раз слышанным ранее. Его хозяин объяснял несуразности, происходившие вокруг. 

Я вышел из камеры. Узкий проход, ряды камер по бокам, низкие своды.

– Следуй за мной, – сказало нечто и с пошаркиванием стало удаляться. Отогнав мысль «как следовать за тем, чего не видишь?», я пошел за звуком впереди. Мы прошли до конца коридора. Там ждал открытый лифт. Следуя за шагами, я зашел внутрь. Створки лифта сомкнулись.

Я огляделся и в четырех зеркалах, огромных, с пола до потолка, обнаружил свой взгляд. За взглядом отражался опять я в полный рост, но миллионы раз умноженный с четырех сторон. Никого в лифте кроме меня не было.

Подъем прекратился, в воздухе прозвучало:

– Вот место твоих страданий.

Дверь лифта распахнулась. Я вошел в большую комнату, наполненную чудным голубоватым светом, и остановился. Дверь за мной закрылась.