Первая трещина в привычном мире
Эта глава представляет собой первую радикальную переставку героя из одной реальности в другую — из шести-семи подобных эпизодов, разбросанных по трилогии. Но именно эта, первая, происходит "с фанфарами", как и положено открытию врат в иное измерение. Небо меняет цвет, пассажиры исчезают со щелчком, бомж превращается в ужас, тающий на полу вагона, а старуха оборачивается златокудрой красавицей. Господин во фраке и дама в серебристом платье сходят в розовую пустыню под зеркальным небом.
На первый взгляд, это классический приём фантастической литературы — герой попадает в параллельный мир, портал открывается, привычные законы физики перестают работать. Но литературный текст 1990-х годов не может читаться в отрыве от исторического контекста. И здесь метафора становится прозрачной до неприличия.
Примерно такую же переставку испытала страна двумя годами ранее: флаг сменили, советские граждане исчезли, спекулянты стали элитой. Август 1991 года стал той самой точкой слома реальности, когда привычный мир рухнул со звуком, похожим на тихий щелчок пальцев.
Механика исчезновения
Как растворяются люди
Обратите внимание на технику исчезновения в тексте. Сначала на полу вагона в муках умирает бомж — его тело буквально тает, растворяется, превращается в пузырящуюся жижу, потом в угольки, потом в пепел. Это смерть болезненная, отвратительная, сопровождающаяся криками и ужасом свидетелей. Язвы, гной, отваливающиеся пальцы — физиологический кошмар, граничащий с body horror.
А потом, после того как бомж окончательно исчез, начинается другое исчезновение — тихое, почти беззвучное. "С тихим, как щелчок пальца, звуком исчезла бабка, сидевшая на скамейке. Под второй щелчок исчезла девчонка, прижимавшаяся ко мне. Исчез мужик передо мной, женщина сбоку..."
Два типа исчезновения. Первое — болезненное, пугающее, физиологически отталкивающее. Второе — мгновенное, почти элегантное, сопровождающееся лишь тихим щелчком. Это не случайная деталь. Это ключ к пониманию метафоры.
Исчезновение советского человека
В начале 1990-х советский человек исчезал двумя способами.
Первый способ — медленный, мучительный, физиологически разрушительный. Это смерть от болезней, которые перестали лечить, потому что не стало лекарств. Это смерть от голода, когда пенсии хватало на полбуханки хлеба. Это смерть от алкоголя, потому что иначе невыносимо. Это смерть от отчаяния, когда старый мир рухнул, а нового ты не понимаешь и не принимаешь.
Статистика безжалостна: в 1992-1994 годах смертность в России превысила рождаемость. Страна начала вымирать. Продолжительность жизни мужчин упала до 58 лет. Люди умирали — и умирали страшно, как тот бомж на полу вагона. Тело разлагалось при жизни. Общество разлагалось при жизни.
Второй способ — мгновенное исчезновение. Щелчок — и человека нет. Вчера ты был инженером на заводе, сегодня завод закрыли, ты никто. Вчера ты был офицером Советской Армии, сегодня армии нет, ты безработный. Вчера ты был комсомольским активистом, сегодня комсомола нет, и все твои заслуги превратились в посмешище.
Щелчок — и исчезла твоя профессия. Щелчок — и исчезла твоя квалификация. Щелчок — и исчезла твоя идентичность. Ты думал, что едешь в понятном направлении, а оказалось, что вагон вывез тебя в розовую пустыню под зеркальным небом, где всё не так, где действуют другие законы, где ты ничего не понимаешь.
Превращения: из грязи в князи
Старуха становится красавицей
После того как все обычные пассажиры исчезли, происходит волшебное превращение. Старушка, неподвижно сидевшая на скамейке, "грациозно встала и скинула с себя черную шаль с черной же накидкой". Под покровом скрывалась "златокудрая женщина высокого роста, помолодевшая втрое-вчетверо-впятеро".
Это не просто старуха — это чудовищная красавица, описание которой граничит с эротическим бредом: "Красота ее неописуема. Таких женщин я видал только во сне и только там мог найти слова, чтобы передать будораживший блеск, пьянившее сияние. Наяву смотреть невозможно".
Рядом с ней возникает "господин в черном фраке, с моноклем в левом глазу и тростью в правой руке". Белоснежные перчатки, элегантность, киношный лоск. Это пара из голливудского фильма, из сказки, из мира гламура и богатства.
Они — не настоящие. Они — декорации. Они — иллюзия. Но они заняли место тех, кто исчез. Они теперь главные персонажи этой реальности.
Спекулянты становятся элитой
А теперь вернёмся в реальность 1991-1993 годов.
Кто занял место исчезнувшего советского человека? Кто стал новыми хозяевами жизни?
Вчерашние спекулянты, фарцовщики, теневики, цеховики — все те, кого советская власть преследовала, сажала, клеймила. Люди, жившие на обочине закона, презираемые приличным обществом. Они скрывались в тени, прятались за "шалью", вели двойную жизнь.
И вдруг — щелчок. Режим сменился. И оказалось, что эти люди были правы. Что они понимали, как устроена жизнь. Что они умели крутиться, доставать, договариваться, наживаться. Теперь это называлось не спекуляцией, а бизнесом. Не воровством, а приватизацией. Не подкупом, а лоббированием.
Они скинули "чёрную шаль" своего маргинального прошлого и предстали во всём блеске новой элиты. Малиновые пиджаки, золотые цепи, мобильные телефоны размером с кирпич, "мерседесы" и "БМВ". Господа во фраках и дамы в серебристых платьях.
Красавица в тексте описана с нарочитой похотливостью: "Это была не женщина. Это был дурман, отрава. Это была страсть, облаченная в прекрасное тело". Новая элита тоже была дурманом и отравой. Она пьянила обещаниями богатства, свободы, западной жизни. Она заставляла забыть всё и броситься к её ногам.
Но герой замечает: "Наяву смотреть невозможно". На неё невыносимо смотреть не потому, что она слишком красива, а потому, что она ненастоящая. Это симулякр, декорация, маска, надетая на пустоту.
Розовая пустыня и зеркальное небо
География новой реальности
Вагон выезжает из тоннеля и оказывается в фантасмагорическом пространстве. "Вагон катил по пустыне ярко-розового цвета. Мимо проплывали барханы, похожие на перевернутые вверх дном челны".
Розовый цвет — цвет гламура, китча, ненастоящести. Это цвет глянцевых журналов, которые хлынули в Россию в начале 1990-х. Цвет рекламы, обещающей райскую жизнь. Цвет иллюзий.
Пустыня — отсутствие жизни, отсутствие смысла, отсутствие почвы под ногами. Барханы постоянно меняют форму, ни за что не ухватишься, всё зыбко и ненадёжно.
А над пустыней — зеркальное небо. "Оно отражало находящееся внизу, подкрашивая в оттенки красного". Вместо настоящего неба — отражение того, что внизу. Вместо идеалов, ценностей, высших смыслов — просто зеркало, которое показывает то же самое, что уже есть. Никакого движения вверх, никакого развития — только бесконечное отражение розовой пустыни.
Это идеальная метафора новой России. Страна, где не осталось идеологии, больших идей, проектов будущего. Есть только потребление, копирование Запада, погоня за симулякрами богатства и успеха. Небо превратилось в зеркало — отражает только то, что внизу. Нет ничего высшего.
Кристаллическое солнце
Но самая зловещая деталь — это "камень, ослепительно яркий, как солнце, похожий на солнце, почти солнце, но... кристаллический многогранник, блиставший отраженным светом далекого светильника, не видного из вагона".
Это не настоящее солнце. Это кристалл, который отражает свет неведомого источника. Имитация светила, симулякр, подделка.
В новой России всё было ненастоящим. Демократия — ненастоящая, просто декорация для передела собственности. Свобода — ненастоящая, потому что без денег ты никто. Богатство — ненастоящее, потому что награблено, украдено, отнято у народа.
Кристаллическое солнце — это идеальный символ эпохи. Блестит ярко, ослепляет, кажется источником света. Но на самом деле — просто отражает чужой свет. Сама Россия в 1990-е отражала западные образцы, копировала чужие модели, пыталась стать "как там". И получалась карикатура, имитация, кристалл вместо живого солнца.
Смена флага, смена реальности
Что изменилось за ночь
25 декабря 1991 года над Кремлём спустили красный флаг СССР и подняли триколор России. Это случилось вечером, в темноте. Утром люди проснулись в другой стране.
Формально изменился только флаг. На самом деле изменилось всё.
Исчезла страна, в которой ты родился, учился, работал. Исчезли границы — республики стали иностранными государствами. Исчезли деньги — сбережения превратились в бумажки. Исчезли гарантии — бесплатное образование, медицина, уверенность в завтрашнем дне.
Появились новые люди — новые богатые, новые политики, новые кумиры. Появились новые слова — приватизация, ваучер, дефолт, рэкет. Появились новые правила — теперь всё можно купить, всё продаётся, у кого деньги — тот и прав.
Это была переставка реальности. Как в фантастическом романе — герой едет в метро, а выезжает в розовую пустыню. Так и страна — легла спать в СССР, проснулась в РФ. И это была другая реальность, с другими законами физики и морали.
Скорость трансформации
Самое страшное — это скорость. Советский Союз разваливался не столетие, не десятилетие, даже не годы. От августовского путча до декабрьского роспуска СССР прошло четыре месяца. Щелчок — и нет страны.
В тексте эта скорость передана через череду исчезновений. Бомж тает на полу минуту-две. Потом — щелчок, щелчок, щелчок — пассажиры исчезают мгновенно. Потом темнота, потом свет — и уже новая реальность за окном.
Именно так это и ощущалось в 1991-1993 годах. Не было времени осмыслить, понять, приспособиться. Реальность менялась быстрее, чем сознание успевало за ней угнаться. Вчера одно, сегодня другое, завтра третье.
Люди не успевали перестроиться. Старые навыки не работали. Старые ценности высмеивались. Старые герои оказывались злодеями, а злодеи — героями. Мир перевернулся, и многие не смогли найти опору в этом перевёрнутом мире.
Кто остался в вагоне
Герой один
После исчезновения всех пассажиров герой остаётся один. "С тихими щелчками исчезли все, остался я один". Это ключевой момент. Не группа, не коллектив, не народ — один человек.
В этом суть трансформации 1990-х. Советский человек был частью коллектива. Он принадлежал к заводу, партии, комсомолу, профсоюзу. Его идентичность была коллективной. "Мы" было важнее, чем "я".
Новая Россия требовала другого человека — индивидуалиста, предпринимателя, того, кто сам за себя. "Каждый сам за себя", "спасение утопающих — дело рук самих утопающих". Коллектив исчез со щелчком. Остался один.
Герой романа оказывается один в вагоне, который везёт его неизвестно куда. Точно так же миллионы людей оказались одни в стране, которая везла их неизвестно куда. Привычные связи разорваны. Коллектив распущен. Ты один на один с новой реальностью.
Пассивность героя
Обратите внимание: герой не управляет ситуацией. Он не принимает решений. Он даже не пытается сопротивляться. Он просто смотрит, ужасается, пытается понять. Вагон везёт его сам, без его участия.
Это тоже точная метафора. Большинство граждан СССР не выбирали распад страны. Они не голосовали за приватизацию. Они не просили шоковой терапии. Всё это происходило с ними, а не по их воле.
Элиты решили, вагон поехал. Народ оказался пассажиром, который смотрит в окно на меняющийся пейзаж и не понимает — что происходит и куда его везут.
Первая переставка из семи
Зачем ломать повествование
Автор мог написать реалистический роман о 1993 годе. Мог показать развал экономики, преступность, нищету, новых русских без всякой фантастики. Но он выбрал другой путь — ввёл в текст фантастические переставки, когда реальность буквально ломается и герой оказывается в другом мире.
Почему?
Потому что реалистическим языком невозможно передать ощущение слома реальности. Можно описать инфляцию, безработицу, преступность — это всё рациональные, понятные явления. Но как описать ощущение, что мир перестал существовать? Что законы перестали работать? Что всё, во что ты верил, оказалось ложью?
Для этого нужна фантастика. Нужна метафора. Нужен розовый цвет пустыни и зеркальное небо.
И это только первая переставка из шести-семи. Дальше будут ещё. Герой будет ещё раз, и ещё, и ещё оказываться в изменённой реальности. Потому что 1990-е были временем постоянных переставок. Только привык к одному — уже другое. Только понял правила — они уже изменились.
С фанфарами
Первая переставка происходит "с фанфарами". Это самая яркая, самая зрелищная, самая пугающая. Дальше будут другие — возможно, более тихие, более обыденные. Но первая — она должна шокировать, оглушить, выбить почву из-под ног.
Точно так же распад СССР в декабре 1991 года был переставкой с фанфарами. Дальше были другие потрясения — гиперинфляция 1992 года, расстрел парламента в октябре 1993-го, первая чеченская война. Но первый шок — это именно декабрь 1991-го. Когда страны не стало.
После первого шока наступает оцепенение. Герой прильнул к окну и смотрит на розовую пустыню. Что ещё делать? Куда бежать? Как сопротивляться? Можно только смотреть и пытаться понять — где я? что происходит? куда меня везут?
Вопрос в конце
Глава заканчивается вопросом: "Куда нас везут и сколько будет стоить возвращение назад?"
Это вопрос всей России образца 1993 года. Куда мы едем? В капитализм? В демократию? В свободу? Или в розовую пустыню под зеркальным небом, где правят красавцы во фраках и нет ничего, кроме зыбких барханов?
И второй вопрос — ещё страшнее. Сколько будет стоить возвращение назад? Можно ли вообще вернуться? Или вагон едет в одну сторону, и обратного пути нет?
В 1993 году многие хотели вернуться. Вернуть СССР, вернуть стабильность, вернуть уверенность в завтрашнем дне. Но оказалось — нельзя. Страну не склеишь. Время не повернёшь вспять. Вагон едет только вперёд, в розовую пустыню.
И последняя строка: "Да! Самое главное — денег у меня ни копейки. Возвращаться назад я собирался только за чужой счет. И похоже, не только я..."
Возвращение будет платным. Бесплатно уже ничего не будет. Добро пожаловать в новую реальность.
Трипофобия и распад
Отверстия в теле, отверстия в реальности
В тексте есть странная, на первый взгляд избыточная деталь: "В меня попали капли гноя. И каждая капля начала выгрызать в моей коже нору! Клянусь! Трипофобия вывернула меня наизнанку".
Трипофобия — это боязнь скоплений отверстий. Отверстий в коже, в предметах, в любых поверхностях. Это иррациональный страх перед тем, что целостность нарушена, что в поверхности появились дыры.
Капли гноя от тающего бомжа попадают на героя и начинают выгрызать в его коже норы. Реальность буквально разъедает его тело. Превращает цельную кожу в решето.
Это идеальная метафора распада. Советский Союз был цельным — пусть с трещинами, пусть с проблемами, но цельным. А в 1991 году целостность нарушилась. Появились дыры. Сначала маленькие, потом всё больше. Отвалилась Прибалтика. Отвалились Украина, Белоруссия. Отвалился Кавказ, Средняя Азия. Дыры, дыры, дыры.
И каждая дыра разъедает то, что осталось. Потому что невозможно остановить распад, когда он начался. Капля попала — начала разъедать. Ещё капля, ещё. Целостность разрушается необратимо.
Трипофобия — это страх перед распадом как таковым. Перед потерей целостности. Перед тем, что твоя кожа, твоё тело, твоя реальность превращается в решето, сквозь которое всё уходит.
Гром и молния: война в розовой пустыне
Когда господин во фраке и златокудрая красавица сходят из вагона, происходит странная вещь: "Прогремел гром, сверкнула молния. А может, и не молния, и не гром. Непонятно. Но что-то громыхнуло. Вдали полыхнуло и погасло. Потом опять жахнуло".
В розовой пустыне под зеркальным небом идёт война. Или что-то похожее на войну. Взрывы, вспышки, грохот. Но герой не уверен — что это? Гроза? Артиллерия? Или вообще что-то непонятное, не подчиняющееся законам обычной реальности?
В новой России тоже шла война. Невидимая для большинства, но от этого не менее жестокая. Криминальные разборки, заказные убийства, передел собственности. Люди гибли каждый день, но это не было войной в привычном смысле. Не было фронта, мобилизации, официального объявления военных действий.
В новой России тоже шла война. Невидимая для большинства, но от этого не менее жестокая. Криминальные разборки, заказные убийства, передел собственности. Люди гибли каждый день, но это не было войной в привычном смысле. Не было фронта, мобилизации, официального объявления военных действий.
Просто где-то вдали громыхало. Полыхало и гасло. Потом опять жахало. И ты не знал — это к тебе имеет отношение или нет? Это опасно или пока можно не волноваться?
Красавцы во фраках сходят в эту пустыню, где гремит война. Они идут туда спокойно, грациозно, как на бал. Потому что для них это родная стихия. Война за деньги, за власть, за собственность — это их мир. Они в нём как дома.
А обычные пассажиры — те, кто исчез со щелчком — в этом мире не выживут. Поэтому их и убрали из повествования. Они не нужны в новой реальности.
Киношный саунд и симулякры власти
Голливудская эстетика власти
Господин во фраке появляется под "киношный саунд". Не под реальный голос, а именно под саунд — звук из фильма, наложенный на реальность. Он говорит: "Он приветствует тебя и приглашает в свой мир! Чувствуй себя как дома".
Кто такой "он"? Кто приглашает? Кто приветствует? Не ясно. Но ясно другое — это декорация из фильма. Это не реальный человек, говорящий реальные слова. Это симулякр, образ, маска.
Новая российская элита 1990-х строилась по голливудским лекалам. Фраки, смокинги, вечерние платья, рестораны с оркестром, встречи "на высшем уровне". Всё это копировалось с западных образцов, с того, что видели в американских фильмах.
Но это была имитация. Господин во фраке не настоящий аристократ — он переодетый спекулянт. Красавица в серебристом платье не светская дама — она вчерашняя старуха, скинувшая шаль.
Вся новая элита была имитацией. Они играли роль богатых, успешных, влиятельных. Но под костюмом скрывалось то же самое, что всегда — жадность, страх, агрессия. Просто теперь это оборачивалось в красивую упаковку.
"Он" как невидимая власть
Господин во фраке говорит от третьего лица: "Он приветствует", "его мир". Кто-то есть выше этих красавцев. Кто-то, кого герой не видит. Кто-то, кто управляет этой реальностью.
В 1993 году многие задавались вопросом: кто на самом деле управляет страной? Формально — Ельцин и правительство. Но за кулисами? Олигархи, которые ещё не стали олигархами публично? Западные кураторы? Спецслужбы? Кто?
"Он" остаётся невидимым. Но он приглашает, он приветствует. Он хозяин этого мира розовой пустыни. И господин во фраке — только его посланник, его глашатай.
Власть в новой России стала невидимой. Не понятно, кто принимает решения. Не понятно, кто за что отвечает. Есть только посланники, которые транслируют волю невидимого хозяина.
Новые пассажиры: безмолвное большинство
После того как красавцы сошли из вагона, происходит ещё одна трансформация: "Невесть откуда возникшие пассажиры расселись по скамейкам и уставились в проплывавшие за окном пески".
Появились новые пассажиры. Откуда? Неизвестно. Невесть откуда. Они просто материализовались, заняли места исчезнувших.
И что они делают? Сидят молча. Смотрят в окно на розовую пустыню. Не разговаривают. Не паникуют. Не задают вопросов. Просто смотрят.
Это новое население новой России. Люди, которые заполнили пустоту после исчезновения советского человека. Они не советские — те ушли со щелчком. Они ещё не новые русские — те во фраках и платьях сошли на своей станции. Они промежуточные. Переходные. Ни то, ни сё.
Они молча едут в неизвестном направлении и смотрят на розовую пустыню. Они приняли новую реальность. Не поняли, не осмыслили, не полюбили — просто приняли. Потому что выбора нет. Вагон едет, и надо ехать.
Структура трилогии: повторяющиеся сломы
Шесть-семь переставок
Автор предупреждает: это только первая из шести-семи переставок. Реальность будет ломаться ещё, и ещё, и ещё. Герой будет попадать в другие измерения, другие пространства, другие логики.
Почему так много? Потому что одного слома реальности было недостаточно, чтобы передать опыт 1990-х годов. Декабрь 1991-го был первым шоком. Потом были другие.
Январь 1992-го — либерализация цен. Ещё один слом. Вчера буханка хлеба стоила 20 копеек, сегодня — 10 рублей. Всё, что накопил за жизнь, обесценилось за ночь.
Октябрь 1993-го — расстрел парламента. Ещё один слом. Оказалось, новая демократическая власть стреляет по своим гражданам так же, как и старая тоталитарная.
1994-й — первая чеченская война. Ещё один слом. Оказалось, страна развалилась не до конца, и теперь её приходится склеивать кровью.
1998-й — дефолт. Ещё один слом. Только начали привыкать к новой экономике — и снова всё рухнуло.
Каждый слом — это новая переставка. Реальность меняется, правила меняются, мир становится другим. И так шесть-семь раз. Пока не останется ничего привычного.
Первая переставка как образец
Первая переставка — самая яркая. Она задаёт образец, по которому будут строиться остальные. Сначала — что-то страшное, отвратительное, пугающее. Потом — исчезновение старого. Потом — появление нового, непонятного, ненастоящего. Потом — вопрос: где я? что происходит? куда меня везут?
Следующие переставки могут быть более тихими. Может, не будет тающего бомжа и красавцев во фраках. Может, реальность будет меняться более обыденно, буднично. Но структура останется той же — слом, исчезновение, замена, вопрос.
Потому что такова структура самой эпохи. 1990-е были временем повторяющихся сломов. Только привык к одному — уже следующий. Только нашёл опору — она исчезла. Только понял правила — они изменились.
Почему именно метро
Подземка как пространство транзита
Переставка происходит не где-нибудь, а именно в метро. Это не случайно. Метро — это пространство перехода, транзита, движения из одной точки в другую. Ты садишься на одной станции, выходишь на другой. Между ними — тоннель, темнота, неопределённость.
1990-е годы были именно таким пространством транзита. Страна ехала из точки А (социализм) в точку Б (капитализм). Но что происходит в тоннеле между ними? Там темно. Там страшно. Там не действуют правила ни той, ни другой реальности.
Метро — это ещё и место, где все вместе. Разные люди, разные судьбы, разные намерения. Но все в одном вагоне, все едут в одном направлении, все подчинены одному движению поезда. Не можешь выйти посередине тоннеля. Не можешь сменить направление. Можешь только ехать.
Вся страна была пассажирами одного вагона. Кто-то сел добровольно, кто-то нет. Но теперь все едут. И никто точно не знает, куда именно везёт этот поезд.
Московское метро как подземный город
Московское метро — это не просто транспорт. Это подземный город со своими правилами, своим населением, своей атмосферой. В советское время метро было гордостью столицы — подземные дворцы, мрамор, люстры, мозаики.
Но в 1990-е метро стало другим. Появились торговцы, бомжи, попрошайки, криминал. Подземные дворцы превратились в подземные джунгли, где действует закон сильного.
Так что метро в 1993 году — это идеальное место для слома реальности. Потому что реальность там уже сломана. Прекрасное прошлое соседствует с отвратительным настоящим. Советская роскошь — с постсоветской нищетой.
И где-то под обычным метро, по слухам, проходит Метро-2 — секретная система для элиты. Два уровня реальности, один над другим. Верхний — для всех, нижний — для избранных. Как в романе — обычные пассажиры исчезают, господа во фраках уезжают в свой мир.
Заключение: метафора, которая ранит
Эта глава — не просто фантастический эпизод. Это литературная травма, воспроизводящая историческую травму. Читатель, переживший 1990-е, узнает в розовой пустыне свою страну. Узнает в исчезающих пассажирах своих друзей, соседей, родных. Узнает в красавцах во фраках тех, кто занял их место.
Метафора работает, потому что она точна. Страна действительно превратилась в розовую пустыню. Небо действительно стало зеркалом, отражающим только то, что внизу. Солнце действительно оказалось кристаллом, который только отражает чужой свет.
И самое страшное — это вопрос в конце. Куда нас везут? Можем ли мы вернуться? Сколько это будет стоить?
В 1993 году никто не знал ответа. Вагон ехал в розовую пустыню, а пассажиры молча смотрели в окно.
Прошло больше тридцати лет. Вагон всё ещё едет. Розовая пустыня всё ещё за окном. Зеркальное небо всё ещё сверху. И вопрос остаётся тем же: куда мы едем и можем ли вернуться?
Переставка реальности 1991 года оказалась необратимой. Первый слом из шести-семи стал началом пути, с которого нет возврата. Фантастика в романе — это не побег от реальности. Это единственный способ эту реальность описать.
Потому что если говорить реалистическим языком, не поверят. Скажут — преувеличение, художественный вымысел. А вот если написать про розовую пустыню и зеркальное небо, про тающего бомжа и красавцев во фраках — тогда поверят. Потому что 1990-е и были фантастикой. Страшной, абсурдной, невозможной — но реальной.
Вернуться к главе Вагон